From souvenirs to more souvenirs I live
With days gone by when our hearts had all to give
From souvenirs to more souvenirs I live
With dreams you left behind I'll keep on turning in my mind
Часто ловлю себя на мысли, что старое воспринимаю и понимаю лучше, чем новое. И я ни в коем случае не ретроград и не консерватор, но просто мне все время кажется, что почти все то, что пережило какое-то время и события, дошло до нас не случайно. Оно играет какую-то роль, которую понять почти невозможно, и лишь урывками, где-то на подкорке мозга и обрывках памяти, оно вдруг проявляет себя. Попробую рассказать на примерах.
Америка — страна очень новая, и вместе с тем она носит очень разительный отпечаток традиций. Много раз замечал, что американские вкус, дизайн, подход к оформлению носят какой-то ностальгический оттенок. Вначале, когда я приехал, меня это даже раздражало. Раздражало, потому что казалось каким-то хроническим отставанием от всех остальных. Но как можно говорить в такой новой и передовой стране об отставании, просто не представляю. Поэтому эта мысль отвалилась быстро. Потом стало казаться, что просто американцы, ну прям по Задорному, тупые и убогие, и потому их вкус — как у какой-то деревенщины. Но и тут скоро понял, что совсем не тупые и уж тем более не убогие, если вокруг столько суперобразованных и продвинутых людей, которые просто люди скромные и не стоят на углу, крича всем прохожим о своих образовании и опыте.
И наконец-то, где-то после 2–3 лет жизни, пришло понимание единственно правильного ответа. Америка — это отдельный континент. Это, на самом деле, очень, очень Новый Свет. Где могут засунуть ракетный двигатель, который придумали буквально вчера, в корпус какой-то машины, сделанной под 40-е годы. Тут всегда носят туфли, которые напоминают строжайшую моду какого-то очень важного банка, где лежит все золото мира. А разные фривольные босоножки особо не одевают. Еду тут готовят очень по-домашнему, не просто воплощая это на тарелке, но еще и заявляя в меню, рекламе, на вывеске, что приготовлено как дома. Поэтому охватывает странное впечатление, когда садишься в новейшую модель «Кадиллака», а в нем переднее сиденье сделано как длинная скамья, и ручка двери напоминает ручку кухонного ящика. И с этим не надо воевать в мозгах. Нужно лишь ощутить, что это другие вкус и мода, и найдутся другие модели, более подходящие именно для тебя. А о вкусах, конечно же, не спорят, и культурные люди не фыркают публично, когда им кажется, что это какой-то отсталый вкус.
Поэтому, если будет время и желание, посетите какие-нибудь старые отели в Америке. Такие, как Конгресс-Холл в городке Кейп-Мей или отель Мохонк в Катскильских горах штата Нью-Йорк. Этим отелям более 100 лет, и они как живая история перед глазами. Там в ряд стоят кресла-качалки и кажется, что дамы в нарядах начала 20-го века с зонтиками в руках вот-вот выйдут посидеть на них. Там обитые темным деревом многочисленные комнаты с каминами, где кажется, что увидишь каких-то усато-бородатых джентльменов с бокалами виски, цилиндрами на голове и, обязательно, с часами в кармане жилетки. Там сохранен какой-то совершенно уникальный эффект старого времени и уюта. Который понимаешь именно, когда посидишь на каких-то старых диванах, послушаешь, как играют на видавшем виды рояле, и где официанты одеты по моде 1900 года.
Тот же эффект от домов в Америке. Я, вот, честно, не люблю новые дома, которые тут строят. И не люблю их планировку, и не люблю материалы, из которых это априори делается (если не заказать другие), и не люблю, что почти не используются обои или украшения из лепнины на стенах, и не люблю многое другое. Не мое оно — этот ультрасовременный, минималистский и абсолютно какой-то неживой стиль. Даже если очень дорогой. Дайте мне старину в любое время дня и ночи, и я буду себя чувствовать наиболее уютно.
Поэтому при покупке дома нашли такой, где есть: настоящий камин; настоящий паркет; отдельная от столовой и салона кухня, и даже перила на лестнице сделаны из дорогого, хорошего дерева, которое напоминает 19-й век. В доме никто не жил около 5 лет до нас, и потому он был в каком-то законсервированном состоянии. Стояла допотопная мебель. Лежали очень старые ковры. Около камина на полках были книги 30-х и 4о-х годов. Туалет напоминал стиль 30-х годов. По углам в столовой были сделаны эдакие деревянные, со стеклом, шкафы для красивых тарелок и хрусталя. Свешивалась паутина, был какой-то свой запах, и вообще все носило отпечаток старости.
И вот, не поверите, мне это все сразу понравилось. Потому что стало ясно: в доме есть душа. В нем кто-то жил, кто-то родился и кто-то ушел от нас. В нем есть свое, доброе привидение, которое не будет тебе мешать, если ты поймешь душу этого сооружения. Из-за того, что дом был вот такой, американцы его не хотели покупать. Они хотят готовое — заехать и жить. А тут надо многое делать. Мы же — бывшие «совки», и, ясное дело, первым делом на новом месте нужно делать ремонт. Поэтому ничего не испугались. И через три месяца уже все сделали. Сделали под себя. Под свой вкус. Не обращая внимания на советы наших «продвинутых» во вкусах сограждан. Предыдущие хозяева умерли, а их детям ничего из вещей было не нужно. Поэтому почти все выкинули. Но при этом случайно нашли здоровый ящик серебряных приборов, кресло-качалку в лучших традициях Нового Света и еще кучу разных мелочей, которые в наше время уже просто не делают, а тогда они были очень даже в ходу.
Прожив в этом доме уже 23+ года, я лишь недавно начал ощущать какую-то законченность в такой жизни. То есть, уже знаешь, какие дрова лучше для камина; понимаешь, как работают замки; купил все нужные для жизни инструменты и приспособления.
И вот последний штрих — мы после 23 лет наконец-то развесили все картины, что стояли в чулане. Они были там потому, что для всего нужны воля и настроение. Там и картины из Риги, и местные, что я купил, разъезжая по стране, и те, что я спас от уничтожения, когда их выставляли на продажу из старых чуланов прямо на улице. Мы с папой (он сам рисует, и у него прекрасный вкус) сделали этим картинам рамки, поправили что могли, и наконец-то нашли им место.
Прожив в этом доме уже 23+ года, я лишь недавно начал ощущать какую-то законченность в такой жизни
Одна картина после смерти деда стояла запакованной 6 лет. И это не случайно. На ней изображена старшая сестра моей мамы, которая умерла в 13 лет в 1954 году от острой почечной недостаточности. Мама не любит эту картину. И потому, что ее сестра на ней, как мама говорит, не похожа на себя в жизни. И потому, что моя мама, хоть ей и было всего 7 лет, помнит, как она жутко умирала дома, на руках у моей бабушки. И потому, что она так заболела вследствие пребывания в еврейском гетто во время войны, где она заразилась скарлатиной, никак не лечилась (какое в еврейском гетто в те годы было лечение) и получила осложнение на почки. И потому, что боялась какой-то плохой приметы с этим связанной.
По-своему я мою маму понимаю. Это жутко тяжело, так как у нее никогда больше не было ни братьев, ни сестер. Бабушка после смерти старшей дочери очень замкнулась в себе и долго не могла отойти от своих мыслей, став суровой и отстраненной в жизни. Даже с моей мамой — ее единственной оставшейся дочкой. Бабушка так и была отдаленной от всех много лет, пока... не растаяла, когда родился я, и она, видимо, увидела что-то знакомое в своем единственном внуке.
Картина висит на стене рядом с моим кабинетом. Такая, как она есть. Не хорошая и не плохая. А просто из нашего дома в Риге, в нашем доме в Америке
Эта картина у деда с бабушкой висела над тумбочкой, на которой всегда стояли свеча в подсвечнике и механический, старый советский календарь, с вечно застывшим числом в апреле, когда она умерла. Я ребенком часто играл с этим календарем, но знал, что нужно обратно вернуть то же самое число, так как оно всегда должно быть на месте. После смерти деда мы ее запаковали и положили на полку. И, видит Бог, я себя от этого чувствовал прескверно очень долго. Потому что понимал: даже если эта картина не та, я все равно должен ее повесить как дань памяти бабушке с дедом. Да и также, как дань памяти той 13-летней девочке, которую не напрямую, но убил Холокост. 100 раз проходил мимо этой запакованной картины, и что-то щемило внутри. Что не так было в том, что она обвязана материей в чулане? Самое смешное и грустное то, что и я, и моя дочь, не похожи на моих маму с папой, а именно похожи на мамину умершую сестру. Как будто она с того света махнула нам рукой, чтобы ее не забыли. Поэтому я как-то рассказал Злате об этом, и она, 13-летняя девочка, мне сказала: «Папа повесь эту картину! Это наша семья, и не надо ее прятать, не надо ничего бояться».
Я так и сделал. Картина висит на стене рядом с моим кабинетом. Такая, как она есть. Не хорошая и не плохая. А просто из нашего дома в Риге, в нашем доме в Америке. Я рад, что именно Злата дала мне команду — я как будто ждал этого последнего звонка, чтобы сделать это. Так, как это, наверное, и есть на практике, когда никто не забыт и ничто не забыто.
Последний эпизод связан с совершенной случайностью, которую я на много лет забыл, а потом она внезапно всплыла в жизни.
Сколько себя помню, я люблю большие чашки для чая и кофе. Поэтому, зная про это, когда-то очень давно, в середине 80-х, моя бабушка специально купила целый сервиз каких-то больших чашек, чтобы они всегда были на даче и ждали ее любимого внука. Я ими пользовался и любил, вплоть до отъезда, зная, что бабушка купила их специально для меня. И вот я уже в Америке 10 лет и впервые, наконец-то, добрался до Западного побережья, где с недавних пор живет бабушкина младшая сестра со всей своей семьей, в Лос-Анджелесе. Я ее не видел почти 11 лет, и потому, зайдя в квартиру, я обнимаю эту пожилую, совсем седую женщину, в два раза ниже меня ростом, хотя когда-то я ходил с ней за ручку в парк, и она мне казалась большой. Обнимаю и не хочу отпускать, так как с жуткой силой накатило что-то давно не трогавшее и спящее где-то в глубине. Потом мы сидим, обедаем, смеемся, плачем, вспоминаем, говорим про родных, про Ригу... Сказать есть столько, что можно так просидеть год и будет мало. И тут она подает на стол чай с какими-то пирогами и... я вижу эти самые чашки. Я их абсолютно забыл. Не вспоминал ни одного дня за всю жизнь в Америке. Они остались в Юрмале на даче, куда их купили. И теперь они здесь в Калифорнии. Все потому, что дед, уезжая, уже после смерти бабушки, раздал всю посуду кому мог. А бабушкина сестра просто привезла их с собой. И из всего сервиза остались всего две эти чашки. С теми самыми русскими узорами в виде птиц на стенках.
я купил большой красивый сервиз и отнес его бабушкиной сестре. Выменяв на эти две старые чашки
Хотите верьте, хотите нет, но в тот момент, когда я внезапно понял, что это за чашки, откуда они, что это именно те, меня начало просто трясти в каком-то ступоре из памяти, слез, мелочей и крупных вещей, которые одновременно все сразу поднялись, как-будто со дня памяти, и встали на свои места. Они ничего не стоят — те чашки. Это был самый простой советский ширпотреб в самом простом магазине. Но они были куплены любимой бабушкой специально для меня, потому что я ворчал, что нет нормальной чашки для какао и чая. А тут их довезли до Америки...
На следующий день я купил большой красивый сервиз и отнес его бабушкиной сестре. Выменяв на эти две старые чашки. Она не хотела ничего брать, и я пол часа стоял на коленях, умоляя забрать эту коробку. Она просто хотела отдать их мне, но я чувствовал себя не так и должен был дать что-то взамен.
Вот и будь историком после всего этого... Когда на первом же уроке по истории для подготовки к институту учительница по истории мне говорит без грамма юмора в голосе: «Знай, что ты должен точно решить, если хочешь быть историком. Потому что тебе будут гарантированы несколько вещей. Первое, если в нашей стране что-то произойдет, то тебя расстреляют первым. Ты будешь знать больше, чем другие, и будешь для власти опасен. Второе, история — это прекрасно, но ты всю жизнь будешь с ней нищим. Третье, память историка — это как благословение и как проклятье — ты не можешь забыть ничего, и оно долбит тебя годами, до самого конца. Как того колдуна, который не может умереть, пока не передаст свои знания следующему на его место. Поэтому подумай, хочешь ли ты всего этого».
Видимо, именно потому я люблю старые дома, нахожу старые чашки, чувствую необходимость повесить старые картины и просто каждое мгновение моей жизни понимаю, что сделан для чего-то, не только для самого себя, а для чего-то куда большего на пользу других. Может, передать дальше эту память — и есть оно, то самое, что несу в себе все эти годы.