Когда тебе 9 лет, и ты слышишь разговоры взрослых о захваченных самолетах, падающих башнях и чьих-то смертях — кажется, что все это где-то очень далеко и нереально. Сегодня же, читая воспоминания тех, кто видел самолет, врезавшийся во Всемирный торговый центр и башни-близнецы, рассыпавшиеся, как карточные домики, а также, как Нью-Йорк утонул в тумане из крови и пыли, просто не верится, что все это действительно происходило в твоем детстве. Одной из таких проникновенных историй поделилась блогер и ведущая Ольга Дори, которая тогда только приехала в Нью-Йорк.
Для меня жизнь — это не то, что происходит. Это то, что остается в моей памяти. И память моя работает так, что с годами оставляет от важных событий набор каких-то крошечных эпизодов, фраз, фантиков, запахов, вкусов или театральных программок.
И никакую цельную картинку, какой бы поражающей мое сознание она ни была, память моя не хранит.
Почему моя память поступила так с тем днем, для меня всегда останется самой большой загадкой.
Сентябрь в Нью-Йорке — это избавление. После душного влажного лета, когда кондиционер заменяет органы дыхания. Будто кто-то завернул тебя в мокрые простыни и заставил так жить 3 месяца. И вдруг на город накидывают прозрачную прохладную вуаль. И ты вдыхаешь нежную осень.
Тот день был солнечным, сапфировым, хрустальным вторником. Самым атмосферно приятным днем в году.
Я пришла на работу к 8 утра в свой ресторан в Гринвич Вилладже, где я работала официанткой 4 дня в неделю. Это была прекрасная работа, пока я учила язык: центр, самый богемный и зеленый район Нью-Йорка. За 8 часов я зарабатывала 150 долларов чаевых, болтала, ела и шла готовиться к поступлению в магистратуру.
Напарница-колумбийка зло отметила, что я совершенно несправедливо получаю бóльшую секцию из 14 столиков, против ее 10 — я была выходная в понедельник, пришла и сразу вне очереди получила лучшую денежную возможность.
Она фыркнула, что, как всегда, ее никто не ценит, и все достается мне. Оглядела меня, посмотрела на хозяина и многозначительно хмыкнула.
Да, хозяин грек Тасо относился ко мне по-отечески нежно.
Первыми клиентами были туристы из Франции, которых никто не любил обслуживать — они никогда не оставляли чаевых.
Колумбийка триумфально улыбнулась: ну хоть какая-то месть за 14 столиков. Я вышла на улицу положить чек. Я хорошо запомнила наш раздраженный диалог, очень трудно скрыть, что ты не хочешь обслуживать, зная, что не заплатят. Они кинули — швырнули мне 2 доллара за кофе, встали и пошли, и в тот момент, когда я, злая, зашла внутрь пожаловаться красавице Беате — барменше из Польши, — она почему-то стояла у радио, хотя радио мы никогда не слушали: у нас обычно играл Брамс. Это был такой крошечный старый скрипящий приемник с антенной.
«Hijacked», — услышала я.
Зачем бы мне знать перевод этого слова до того дня?
Мне сказали: это значит, что угнали самолет. Дальше я помню, что вышла на улицу и увидела легкий дым от антенны на крыше «близнеца». С площади в Гринвич Вилладже до близнецов километров 5, панорама «близнецов» была как на ладони. Никак совместить самолет и дым мое сознание не могло.
А люди приходили и просили свои жареные яйца. И людей было много: никто же не хотел сидеть дома один. Потом я вышла и увидела дыру во втором небоскребе. Врезавшийся в него самолет летел с Гудзона, и нам его не было видно.
Мы никак не могли связать дыру и самолет.
Потом второй небоскреб упал. Где-то в промежутке между тем, как я несла блины с беконом к третьему столику, а бельгийские вафли к пятому.
Мы все очень долго думали, что первый небоскреб не упадет. Потому что с нашей точки был виден только легкий дым на крыше.
А что в нем сидит самолет, я, честно, так и не могла понять. Воображение как-будто заблокировалось.
На самом деле все это было недолго. И он упал. Тоже на моих глазах. И я этого не помню.
Ни падения, ни пыли, ни дыма.
Я понимаю, что это произошло на моих глазах, но если вы спросите меня, как это происходило, то я скажу, что ничего не помню.
Я по-прежнему до конца не понимала, что происходит, потому что бегала между столами как заведенная.
И слушать скрипучее радио мне было некогда. Потом пришли люди в строгих офисных костюмах, посыпанные цементом.
Те, которые спаслись.
Они пешком дошли от небоскребов. Они молча ели и уходили. Память моя зафиксировала, что все ужасно хотели есть, но никто ничего не говорил. Потом пришли все, кого отпустили с работы, они ели, пили, ели, пили.
Я не помню, куда и как быстро рассеялась пыль от падения двух огромных небоскребов. Но небо было сапфировым, воздух прозрачным и люди бесконечной чередой приходили есть и пить.
К 6 часам вечера мы продали всю еду. Первым не выдержал повар: накачанный высоченный мексиканец упал в обморок, потому что с раннего утра стоял за раскаленным грилем. Новые сотрудники не могли прийти заменить нас, потому что въезд в Манхэттен закрыли. В 7 часов хозяин подошел к двери закрыть кафе, когда требовательный молодой парень начал кричать, что мы обязаны его накормить, ведь это Америка, черт возьми, и если еда кончилась, то мы должны сбегать в супермаркет, купить что-то и ему приготовить.
Хозяин дал ему дверью по лбу. Я села пересчитывать чаевые. У меня было 450 долларов. «Ты же понимаешь, что получила бóльшую секцию незаслуженно», — сказала колумбийка у меня за плечом. Если бы не двое ее маленьких детей, я б, конечно, ей тогда врезала.
Я шла домой по самой красивой улице к станции West 4 street.
Мимо крошечных ресторанчиков и огромного количества гуляющих людей. В кондитерской на углу продавались капкейки, там всегда стояла большая очередь. Именно в тот день я почему-то в первый раз решила постоять, купила капкейк с розовой глазурью и пошла к метро.
Сапфировое небо, вкус розового капкейка, нежный воздух, французские туристы, большие чаевые и злоба колумбийки.
Вот все, что осталось в моей памяти наверняка. Остальное я проверяла по Википедии, чтобы вспомнить и записать, как происходили события.
Когда я приехала домой, мои друзья смотрели телевизор. И тут я увидела то, что видел в тот день весь мир. И за каким ужасом он наблюдал, не отходя от экранов.
«Мама и папа в Туле тоже это видят».
Кажется, только тогда я поняла, что нужно позвонить домой.